Стюарт и Пегги громко жаловались на внезапно обрушившийся на них режим экономии. Гарден пыталась вернуть из прошлого ту мать, которую впервые увидела в городе: любящую и счастливую. Она раскрашивала в школе картинки и приносила их домой, матери; она спрашивала: «Мамочка, хочешь, я тебе спою?»; она вставала первой и бесшумно прокрадывалась в спальню Маргарет, чтобы положить на ковер у ее постели газету.

Маргарет оставалась хмурой, холодной, неприступной. Она решила не тратить ни денег, ни чувств. Вскоре к ней вернулась привычка убегать от действительности в мир своих дневных грез. Мостиком в этот мир для нее служила газета. Маргарет впивалась глазами в рекламу и светскую хронику, мысленно видела себя в тех самых платьях и на тех самых раутах. Вот когда Стюарт кончит школу и пойдет на службу… Вот когда они переедут и поселятся по другую сторону Брод-стрит…

Даже Занзи была вынуждена признать, что зимой в городе лучше. Ни в главном доме, ни в лесном ни одну зиму не было так тепло, как под низкими потолками их «квартиры». Но когда в середине мая начались духота и жара, жить в подвале стало тяжело. К началу июня на кирпичных стенах, словно капли пота, проступила влага, ковры напоминали мокрую губку. И что хуже всего, снова появился смрад. В нем угадывались гнилостные испарения прокисшего вина, прогорклого масла, старой стряпни. Воздух в подвале стал спертым, зловонным, почти непереносимым. И виной тому были не только скверные, но понятного происхождения запахи. Помимо них ноздри щекотало что-то другое, какой-то всепроникающий, гнетущий, тошнотворный, сладковатый душок. Запах нищеты. И Маргарет сдалась.

– Мы едем в Барони, – объявила она и разразилась истерическими рыданиями.

22

Жизнь в Барони, разумеется, шла не так, как прежде. Трэдды поселились в главном доме, где почти не осталось мебели, и только Занзи помогала им по хозяйству. Огромные комнаты стали особенно гулкими, несколько десятилетий ими никто не занимался, и это бросалось в глаза. Обитые шелком стены выцвели, ткань на них расползалась от сырости, равно как и парчовые шторы. От дома веяло той же заброшенностью, какая царила на всей Шарлотт-стрит.

Зато ночью с огромной, заросшей сорняками лужайки тянуло прохладой, свежий воздух заполнял высокие комнаты и задерживался в них до вечера, потому что на день внутренние жалюзи закрывали.

Были у жизни в Барони и другие приятные стороны.

Так, Маргарет нашла на чердаке целые залежи сокровищ: там хранился гардероб мисс Джулии Эшли. Мисс Джулия всегда покупала все самое лучшее и последние тридцать лет своей жизни ходила только в черном. Некоторым платьям было по сорок лет, и они остались ненадеванными. И на все юбки ушло огромное количество ткани. Мисс Джулия была консервативна в одежде: она носила только кринолины.

– Занзи, оставь паутину в покое, – прокричала Маргарет, перегнувшись через перила. – Все лето ты будешь шить.

А Пегги все лето читала. Библиотека в Барони была большая и хорошо подобранная. В семействе Эшли образованностью отличались и мужчины, и женщины, а мисс Джулия – особенно.

В дополнение к классике и полным собраниям всех крупных романистов, эссеистов, драматургов и поэтов один шкаф был целиком заполнен книгами в зеленых кожаных переплетах с монограммой Джулии Эшли. Книги эти были написаны женщинами-бунтарками и сторонницами женской независимости. А мисс Джулия своим остроконечным почерком делала на полях заметки еще более бунтарского свойства. Пегги начала самостоятельно изучать французский. Поля французских книг мисс Джулия исписывала особенно густо – и на языке оригинала.

Пока Пегги пыталась совладать с французским, Стюарт учился жевать табак. Сэм Раггс предложил ему работу у себя в магазине, его крыльцо служило подобием клуба для небогатых окрестных фермеров, и они приняли Стюарта в свою компанию. Заработанные деньги мальчик должен был отдавать матери, но это его ничуть не огорчало. Он согласился бы работать и бесплатно, лишь бы проводить долгие сумерки в обществе взрослых, слушая охотничьи рассказы и грубые шуточки. Они помогали ему почувствовать себя мужчиной.

А Гарден возвратилась в свой подлинный дом, к людям, которые ее по-настоящему любили. Она вновь обрела поселок.

В сентябре семейство переехало на Шарлотт-стрит и окунулось в городскую жизнь. Следующие три года Трэдды проводили зиму в городе, а лето в имении.

Им стало немного легче сводить концы с концами. После школы Стюарт работал у Сэма, помогал продавать «форды». Мальчик демонстрировал езду на них потенциальным покупателям.

– Да что вы, мистер, – похохатывал Сэм, – с этой машиной трудностей не бывает, видите, даже ребенок справляется.

Стюарт рос медленно и очень из-за этого переживал, утешало его только одно: Сэм говорил, что такая внешность делает его лучшим торговым агентом.

– И кроме того, парень, ты самый лучший механик, – всегда добавлял Сэм. – Голову даю на отсечение, ты можешь сделать из любого автомобиля все, что тебе вздумается.

Самыми счастливыми в жизни Стюарта были те часы, когда он, в комбинезоне, с жевательным табаком за щекой и гаечным ключом в руках, показывал что-то куда более взрослым автомеханикам и со знанием дела рассуждал о кожухах с водяным охлаждением, съемных цилиндровых головках и планетарной передаче.

Его заработок давал возможность всей семье в воскресенье съездить на экскурсию или сходить в мороженицу, а также покупать такие немаловажные вещи, как туалетная вода и ленты. А иногда и позволить себе нечто большее. Не очень часто, но достаточно регулярно. Стюарт торжественно сопровождал своих дам в Академию музыки на спектакли с такими прославленными актрисами, как Минни Мадерн Фиск или Эвелин Несбит, или в Театр принцесс, где помещался кинематограф. Но четверть жалованья он оставлял себе и каждую среду ходил на варьете в театр «Виктория» вместе с Джимми Фишером, главным автомехаником у Сэма Раггса. Маргарет считала, что он остается по вечерам в школе, в учебном клубе. Отметки у Стюарта были ужасающие.

За это ему устраивали кошмарные сцены. Маргарет покидала свой вымышленный мир и бранилась, как фурия. Все в их жизни зависело от Стюарта. Он обязан закончить школу. Он должен получить приличную работу. Она ругательски ругала его, стыдила и визжала, что он копия своего отца: ни на что не годный, безответственный лентяй. А потом начинала сваливать все его грехи на дурную компанию и, главное, на Сэма Раггса, на эту белую шваль. Маргарет даже грозилась, что заставит Стюарта уйти с работы и учиться как следует.

У мальчика хватало ума не принимать ее угрозы всерьез. Семья очень нуждалась в тех девяти долларах двадцати пяти центах, которые он приносил каждые две недели, и при виде этих денег Маргарет всегда радовалась.

Но Стюарту было больно слышать, что он очень похож на отца. Он помнил, какой была Маргарет при жизни Стюарта-старшего: она была унылой, одинокой, заброшенной, тот ее просто третировал. Когда-то мальчик дал клятву, что вырастет и будет о ней заботиться, и он по-прежнему считал это своим долгом.

Но школу он ненавидел и ничего не мог понять на уроках, хотя старался изо всех сил. Он давал матери обещания исправиться, смутно надеялся на чудо и проводил все больше времени с Джимми Фишером, изобретая лживые предлоги для отлучек из дома.

– Да не мучайся ты, – втолковывал ему Джимми. – Твоя беда только в том, что тебя бабы заездили. Мать, две сестры да еще эта огромная черная ведьма. Дома у тебя просто возможности нет быть мужчиной. А чуть-чуть приврать не велика беда. Женщины еще не до того довести могут.

Когда Маргарет вступала в очередную схватку со Стюартом, Пегги непременно пыталась вмешаться. Она просто расцветала от громких и страстных споров. В старших классах она превратилась в высокую, неуклюжую девушку. Она была крупнее брата и большинства своих соучениц. Красивыми у нее по праву могли считаться только руки и ноги. Ее лицо помимо оспин было усыпано воспаленными ярко-красными подростковыми прыщами, а волосы казались воплощением полыхавшего у нее в душе огня. Огненно-рыжие, как у всех Трэддов, и жесткие, как проволока, они закручивались в тугие, непокорные завитки. Пегги по тогдашней моде убирала их назад и завязывала большим бантом низко на затылке. Они не лежали, а топорщились и при всем своем обилии были некрасивы.